Ксения Миронова — невеста журналиста Ивана Сафронова, которому год назад предъявили обвинение в госизмене. В эфирах «Дождя» она рассказывает об аппелляциях по делу, а в своем инстаграме — о психотерапии и борьбе с депрессией. В годовщину задержания Ивана мы поговорили с Ксенией о том, что сейчас происходит с Иваном, как чувствуют себя близкие политзаключенных и как поддержка помогает пережить этот опыт.
— Ровно год назад, 7 июля 2020 года, твоего жениха Ивана Сафронова задержали по подозрению в госизмене и поместили под арест в СИЗО Лефортово. Скажи, за прошедший год удавалось ли вам поддерживать общение и как это происходило?
— Все общение идет через бумажные письма. В Лефортово не подключена система ФСИН-письмо (сервис отправки электронных сообщений в учреждения Федеральной службы исполнения наказаний России — прим. ред.), поэтому единственное, что можно отправлять, — это написанное от руки или напечатанное письмо. Я хожу на ближайшую к Лефортово почту — там быстрее всего передают письма. Но пока они проходят цензуру… в среднем задержка где-то до двух недель. И также письма от Вани идут с задержкой в полторы-две недели.
Еще мы отправляем телеграммы, они доходят чуть быстрее, но там много не напишешь. В основном я их отправляю, если относительно срочно нужно что-то узнать: нужны ли летние вещи, например. И Ваня каждую неделю отправляет телеграмму — одну на семью (невесту, мать и сестру — прим. ред.). Он пишет как здоровье, как дела, передает приветы сразу для всех. Что-то могут передавать адвокаты, но это какие-то текущие вопросы по одежде, продуктам.
Плюс мы видимся в судах. Раньше это было каждые три месяца, потому что продлевали содержание под стражей на три месяца. Последние два раза продлевали на два месяца. В районном суде на продлении мы виделись — там клетка. Иногда была возможность подойти к клетке, иногда не давали подойти, но обычно я прорывалась. И мы видимся на апелляциях — там стекло, стеклянный аквариум. Там есть такие отверстия для общения с адвокатами, я иногда подходила к этим отверстиям — можно руку протянуть, поцеловать. Но в последний раз мне вообще не дали подойти — конвой не допустил даже близко к стеклу.
— Да, в СМИ мелькали довольно душераздирающие кадры — наверное, одни из немногих, потому что заседания в основном были закрыты для прессы, — те, где вы общаетесь через клетку. Как вы оба переносите эти слушания?
— Первые первые три месяца было очень тяжело и мне, и ему. Мне вообще смотреть на эту клетку… Сейчас это уже больше такое радостное предвкушении встречи. Мы за две недели пишем друг другу, что наконец-то будет возможность увидеться. А когда не подпускают… ну, какая-то злость. Но сейчас уже не так эмоционально это переживаю, как на тот момент. Сейчас эти продления по два месяца — они переносятся проще. Сейчас я работаю, у меня программа «Женщины сверху» (на телеканале «Дождь» — прим. ред.), она выходит раз в две недели и мы смеемся на работе, что [два месяца — ] это всего четыре программы.
— Ивану по-прежнему не дают никаких свиданий? И даже по телефону не разрешают позвонить?
— Нет, даже маме не дали позвонить на юбилей*.
— Чем мотивируют?
— Если официально, юридически, то мотивируют тем, что мы все — я, сестра и мама Вани — проходим по делу как свидетели. Но, конечно, это просто один из способов давления. Адвокаты подавали заявления, чтобы разрешили звонок на день рождения 13-летней племяннице. Тоже отказали, мотивируя тем, что он может передать какие-то секретные сведения через нее. На самом деле для ФСБ и Лефортово это стандартный метод давления — не давать свиданий, не давать звонков. Я знаю людей, которые пошли на сделку со следствием и еще не дали показания, но им уже разрешали сразу после этого регулярные звонки и свидания. И знаю людей, которым на следственные действия приглашали жен, чтобы дать им возможность увидеться.
Это стандартный метод давления — не давать свиданий, не давать звонков
Поэтому это все ерунда, все эти формальности. Это просто способ психологического давления. Такой же, кстати, как конвой: если следователь хочет, он может устраивать такие «качели» — например, в одном суде он приходит со своим конвоем и его конвой никого не подпускает. А в следующий раз он может вообще дать обняться без клетки — у нас такое один раз было. После этого ты такой воодушевленный, такой радостный, думаешь, что сейчас будут какие-то послабления. А потом тебя вообще не подпускают близко.
— Как ты думаешь, в каком состоянии находится Иван?
— У Вани довольно стабильная психика, он быстро собирается и сейчас он просто пытается выжать максимум из этого времени: он очень много читает, пишет письма, старается отвечать всем, кто ему пишет. Он писал мне, что пытается рисовать, спортом занимается, обливания они с соседом устраивали на прогулке. Он настроен на борьбу и самое тяжелое тут для него — это то, что ничего не происходит. Ну как, собственно, для всех людей в Лефортово, которые по несколько лет сидят в СИЗО: ты законсервирован и абсолютно ничего не происходит — не проводятся следственные действия, к тебе не приходит следователь. Год просто сидишь без какого-то движения.
— Адвокат по делу Вани, Иван Павлов из «Команды 29», которого обвинили в разглашении тайны следствия, сейчас имеет доступ к своему подзащитному?
— У адвоката Павлова есть ограничения на некоторые действия: ему запрещено пользоваться интернетом и любыми средствами связи. Но запрета на передвижение, запрета на адвокатскую деятельность у него нет. Понятно, что это еще один способ давления. Наверное, тем, кто инициировал это дело, очень хотелось бы лишить Ивана [Павлова] статуса и наказать за все эти громкие дела, которые он ведет*. Но к Ване у него доступ есть, мы общаемся через помощников Ивана [Павлова], через другого адвоката Евгения Смирнова либо через жену Ивана. Общаться он может, просто без средств связи.
30 апреля 2021 года у Ивана Павлова и в офисе организации прошли обыски по статье о разглашении данных следствия по делу журналиста Ивана Сафронова. В тот же день Павлову предъявили обвинение и избрали меру пресечения: Басманный районный суд Москвы запретил адвокату пользоваться интернетом, мобильной связью и общаться со свидетелями.
— У тебя есть личный опыт взаимодействия с правоохранителями? Год назад, когда Ивана переводили в СИЗО Лефортово, полиция задержала многих из тех, кто пришел его поддержать. Ты была в их числе?
— Меня не задерживали, но я там была, конечно. Задерживали всех, кто был в футболках в поддержку, а мне на тот момент было важнее увидеться с Ваней, если бы была такая возможность. Плюс мне не хотелось добавлять адвокатам — моей и адвокатам Вани — проблем. У меня была с собой футболка, но я ее не надевала и меня не задержали. Но да, задерживали всех: всех журналистов и всех друзей, и просто поддерживающих, кто был в футболках. В протоколах писали, что это агитационная символика или что-то такое.
— Что было написано на футболках?
— «Свободу Ивану Сафронову!», где-то «Я/Мы Иван Сафронов». Ничего криминального, там даже никаких плакатов не было. Только футболки.
— Это часть кампании за освобождение Ивана? Расскажи о ней поподробнее.
— На следующий день после ареста мы собрались с компанией друзей и стали обсуждать что можно сделать. Было сразу понятно, что это дело связано с журналистской деятельностью, что Ваня ничего не совершал. Сделали страницы во всех соцсетях, стали обзванивать знакомых журналистов, звезд. Стали записывать видео в поддержку, напечатали мерч. Потом мы напечатали открытки в поддержку Вани и всех политзаключенных, на каждой открытке печатали обращение всем депутатам Госдумы и отправили им через ящик для обращений. Кстати, не так уж много депутатов ответили на эти обращения, а по существу — буквально несколько человек.
— Еще вы собираете поручительства.
— Да, мы в соцсетях размещаем ссылку на бланк, его нужно распечатать и подписать*. Там ничего особо не нужно указывать — свои данные, адрес и подпись. Поручительства собираются к каждому суду, т.е. даже если человек подписывал поручительство к прошлому суду, то его надо, к сожалению, подписывать снова. Всегда подписывают поручительство главные редакторы всех ведущих деловых изданий, где Ваня работал (в 2010-2019 гг. Сафронов работал корреспондентом отдела политики, а позже спецкорром ИД «КоммерсантЪ», с июля 2019 по март 2020 года работал спецкорреспондентом «Ведомостей» — прим. ред.), коллеги журналисты и просто неравнодушные люди, причем из разных регионов. Подписывали общественные деятели: Чулпан Хаматова, Нюта Федермессер. Это показывает суду и следователю, что человек не забыт, что дело не забыто, что о нем помнят и многие люди, и многие коллеги, и просто неравнодушные готовы за него поручиться.
— Насколько тяжело раз за разом привлекать внимание к этой общественной кампании?
— Стало очень тяжело из-за того, что очень много политических дел, внимание сильно рассеяно и людям уже психологически очень сложно выносить такой новостной поток о задержаниях и арестах. Но все равно люди много пишут: и Ване письма отправляют, и мне пишут слова поддержки.
Александр С.
Алла В.
Анна Х.
Диана Д.
Лидия К.
— Вся эта ситуация с арестом, судами, отказом от свиданий и звонков выглядит как настоящая психологическая травма. Как ты справляешься?
— Это как в анекдоте: « — Как вы справляетесь? — Я не справляюсь». Правда, я не справляюсь. Просто я уже поняла, что не справляться — это нормально. Но я до сих пор немножко… как будто не своей жизнью живу.
— Ты сейчас находишься в терапии?
— Да, я нахожусь в психотерапии и принимаю антидепрессанты. Но в моем случае я бы сказала, что помощь идет 70/30: 70 — это антидепрессанты и только 30 — психотерапия. Первые три месяца после ареста Вани я отказывалась даже пить успокоительное: у меня была выработка адреналина в каких-то неимоверных дозах, я вообще не спала, практически не ела. И мне нужно было все время находиться в движении: бегать по нотариусам, заниматься кампанией, работать… я еще писала диплом в это же время. В общем, пыталась все на свете уладить. Это невозможно было никак отпустить: если я останавливалась, мне сразу становилось плохо.
Потом, когда стало понятно, что в течение трех месяцев это не закончится, меня провалило в огромную яму. Кампания замедлилась, у друзей и знакомых начались какие-то свои дела, а я привыкла что последние несколько лет мы с Ваней 24/7 вместе. И, конечно, меня срубило в очень глубокую депрессию — я просто лежала месяц и вообще не двигалась, не вставала, ничего не делала.
Я уже поняла, что не справляться — это нормально
Закончилось это довольно банально: у меня закончились деньги, вообще. Я написала подруге, чтобы они с друзьями просто взяли меня за руку и отвели к психотерапевту, потому что сама я не смогу. Они так и сделали: нашли мне психотерапевтку, с которой я до сих пор занимаюсь, и просто за ручку меня отвели. И сказали, что если не понравится, то найдут кого-то другого.
Я стала к ней ходить и это как-то дисциплинировало: раз в неделю мне нужно встать, подняться и сходить. В это же время по назначению психотерапевта я сходила к психиатру и мне назначили антидепрессанты. А между всеми этими действиями я проходила курс, четыре бесплатных занятия, у фонда «Русь сидящая» (общественное объединение, оказывающее гуманитарную и юридическую поддержку заключенным и их родственникам — прим. ред.). У них есть разные консультанты, в моем случае это была женщина, которая сама ждала мужа из тюрьмы пять лет. Ну и надо сказать, всего четыре занятия, но они неплохо помогли мне на тот момент.
— А раньше у тебя был опыт работы с психологом или психотерапевтом?
— Несколько лет назад у меня был депрессивный эпизод. Собственно, я обратилась к психиатру, он же работал психотерапевтом (проводил разговорную терапию — прим.ред.). На тот я момент не знала, что лучше это разграничивать. Если ты ходишь к психиатру, который прописывает тебе медикаменты, лучше [параллельно] обращаться к какому-то другому психотерапевту. Психиатр мне выписал медикаменты, какое-то время я походила к нему как к психотерапевту, но мне не подошел его стиль работы. И медикаменты я не начала тогда пить, потому что мне показалось, что у нас с ним не получается плодотворная работа. Мне посоветовали другого психотерапевта и примерно за полгода мне стало гораздо лучше. И потом у меня просто не было необходимости обращаться за помощью. До этого момента, до последнего года.
— А знаешь ли ты, как твои друзья искали тебе психотерапевта?
— Они искали через сарафанное радио. Уточняли, чтобы она (психотерапевтка — прим. ред.) специализировалась на теме тюрьмы, на каких-то сложных случаях. Кроме «Руси сидящей», насколько я знаю, особо нет таких специалистов. И важно было, чтобы были проверенные методики. Например, мы с ней пробовали EMDR.
— Была ли важна твоим друзьям при поиске или тебе в процессе терапии политическая позиция психотерапевта?
— Нет. Точнее, мне важно, чтобы она была нейтральной. Но мне было важно, чтобы было какое-то минимальное понимание этих процессов — грубо говоря, что такое СИЗО. Потому что ты и так в травме и не хочешь никому объяснять, что это такое. У нас такой проблемы не возникло. И я считаю, что насколько она может помочь — она помогает сейчас, моя нынешняя терапевтка. Но психотерапия не может именно в моей ситуации радикально помочь. Наверное, у других людей в аналогичной ситуации это возможно. Например, если женщина понимает, что это вообще не ее путь, и ей не подходят эти отношения — тогда ей психотерапевт может помочь пережить разрыв.
— Ты имеешь в виду, не подходят отношения с политзаключенным?
— Да. Но так как в нашей ситуации о разрыве речи не идет, вытащить меня из этой ситуации она не может — у нее нет связей с ФСБ. Я хожу к психиатру, которая работает со многими журналистами. И она мне сказала, что депрессия продлится столько, сколько продлится психотравмирующее событие. Под психотравмирующим событием имеется в виду заключение под стражу.
— Ты писала у себя в инстаграме, что в начале терапии ты по большей части говорила о себе как о невесте Ивана. И только со временем начала понимать, что есть еще ты: журналист, друг, человек, сильная личность. Разве это не прогресс?
— Это прогресс внутри этой ситуации. Но в плане надежды, глобального желания жить и радоваться жизни очень трудно что-то сделать. Каждые два месяца апелляция в суд, до этого — допросы, обыски. Постоянно тебе наносится травма. Ты в терапии делаешь шаг вперед, а потом тебя отбрасывает на два шага назад. Ты все время как по эскалатору движешься, который идет в обратную сторону, и все время пытаешься добежать до чего-то. Причем не очень понятно, до чего и сколько этот бег продлится.
Обычно когда ты проживаешь травмирующие события, они однажды завершаются. А тут вы оба как в клетке. Исправит ситуацию только одно — когда она разрешится, желательно благополучно. А над этим, к сожалению, не властна психотерапия, как бы ни хотелось.
—У тебя реактивная депрессия. Расскажи, пожалуйста, как она проявляется.
— Она началась вместе с травмирующим событием. Но я отделяю стадии переживания из-за заключения от самой депрессии. Ты скучаешь по партнеру, у тебя из-за этого апатия и грусть. Или ты сильно устала, потому что работаешь и параллельно занимаешься кампаниями, передачами и всем подобным.
До приема медикаментов был нарушен сон и питание. Возникали эмоции, вообще мне не присущие. Например, я раньше была очень спокойная, а сейчас бывают вспышки злости и гнева. Еще отсутствует либидо. Психиатр сказала, что таблетки это усугубляют. Мысли суицидальные периодически бывают без таблеток.
— А есть что-то кроме антидепрессантов и психотерапии, что облегчало бы твое ментальное состояние?
Сейчас мне стали очень помогать друзья. Они переживают, они вовлечены, приходят на мероприятия. У меня есть возможность отвлечься с ними, и при этом мы никогда не замалчиваем эту тему. Никто не говорил: «Ты уже надоела, у тебя одна только тема для разговоров».
Очень мне помогают коты! Когда я лежала не вставая, кот реально все это время лежал со мной на подушке. Но, честно, я считаю, что в моем случае главное — это все-таки таблетки. Мне бы хотелось, чтобы это была терапия, чтобы я проработала глубоко все. Но, к сожалению, для меня сейчас это невозможно.
— О депрессии ты начала писать сравнительно недавно. У тебя была идея сделать это публичным?
— На самом деле меня сподвигла писать встреча с Настей Павликовой, сестрой Ани Павликовой* из дела «Нового величия». У нее довольно крупный блог, и он ей помог в двух вещах: с одной стороны, публичная огласка дела, с другой — возможность выплеснуть переживания. Но я не могу сказать, что я регулярно этим занимаюсь или как-то пытаюсь развивать блог. Мне важно, чтобы люди об этом знали: о политзаключенных, депрессии, и о таком специфическом опыте, когда они идут вместе.
— Ты чувствуешь, что ты не одна? Чувствуешь солидарность с другими, чьи партнеры — политзаключенные?
— Да, солидарность очень чувствую. Для меня было огромным облегчением, когда мне написал Леша Полихович*, который отбывал срок по «болотному делу». Он сказал, что его бывшая жена может со мной пообщаться, если я хочу. Мы действительно пообщались и сейчас в очень хороших отношениях. Благодаря ей я поняла, что я, оказывается, не сумасшедшая, как мне говорили. Это было огромным облегчением.
А по поводу того, одна я или не одна… С одной стороны, есть очень много поддержки. С другой, все равно в проживании своего горя ты практически всегда один. И как бы много близких ни было рядом, тебе никто партнера заменить не может. И это длится так долго, и непонятно, сколько это продлится. Но у меня с тем, чтобы быть наедине с собой, проблем особых никогда не было. Меня больше волнует Ваня.
Все люди сейчас из суда поедут по своим делам к своим семьям, а ты поедешь один домой, где вы раньше всегда были вместе
Конечно, в какие-то моменты кажется, что мы разобщены. Мы словно бьемся о стекло и пытаемся выбраться, а не получается. Журналисты работают на износ, оставшиеся члены ОНК (Общественная наблюдательная комиссия — прим.ред.) ходят по тюрьмам, пытаются что-то делать, а дел только добавляется. И в этом смысле в какой-то момент начинаешь думать, что ты один — особенно без поддержки партнера. Вот ты пришел в суд. Все люди сейчас из суда поедут по своим делам к своим семьям, а ты поедешь один домой, где вы раньше всегда были вместе.
— А как тебе далось интервью с Аней Павликовой и Костей Котовым*? Их история завершилась, кажется, что счастливо.
— Было супер терапевтично. Я их спрашивала про длительную разлуку и длительное пребывание в колонии, про сексуальное желание на этом фоне. Это то, что обычно никто не обсуждает. И Костя с Аней такие поразительные люди — они по-хорошему такие непробиваемые. Костя, например, вышел из тюрьмы и продолжает заниматься активизмом. Это для меня вообще шок: люди не попытались сразу же отгородиться вообще от этой темы, а продолжают помогать другим. Они очень реально смотрят на это все — просто берут все в свои руки и сами куют свое счастье. Даже в тех жутких условиях, в которые они поставлены. Вот в этом смысле это был очень для меня полезный разговор. Может быть, полезнее, чем для них.
— На «Дожде» ты делаешь проект «Женщины сверху». В твоей работе больше чего: историй успеха или несправедливости?
— Я радуюсь, когда могу хоть иногда не делать материалы об этой ужасной несправедливости и рассказывать о чем-то хорошем. Но мы в такой политической и социальной точке оказались сейчас, что сделать полностью позитивную тему невозможно. Например, я делала репортаж о мамах тикток-блогеров. Подумала: ну, наконец-то позитивный контент, сейчас поговорим про подростков, которые стали популярными, про их веселые ролики. И пока я работала над сюжетом, арестовали Костю Лакеева — тиктокера, который поучаствовал в протестной акции. И пришлось переделывать сюжет, рассказывать о задержании Кости в том числе.
Или тоже: я хотела очень давно рассказать историю отношений Люси Штейн* и Маши Алехиной** — о том, как они стали парой. И на Люсю наложили ограничение действий, а Машу посадили под домашний арест. И это уже проникло примерно во все сферы, и кажется, быть вне этого уже невозможно. Невозможно быть с этим не связанным — с политикой, с несправедливостью, которая нас окружает. Поэтому как бы я ни пыталась делать позитивные истории, не получается.
**Участница Pussy Riot и соосновательница «Медиазоны» Мария Алехина провела в колонии почти два года по обвинению в хулиганстве за участие в акции «Панк-молебен „Богородица, Путина прогони!“», состоявшейся в 2012 году. В настоящее время также является фигуранткой «санитарного дела», в рамках которого с февраля 2021 года находится под домашним арестом.
— Ты часто пишешь про платье, которое тебе должны были доставить в тот день, когда Ивана задержали. Кажется, что это была такая ситуация как бы «за секунду до катастрофы», точка невозврата. Оглядываясь на себя год назад, что бы ты могла сказать себе тогдашней?
— Хороший вопрос. Если честно, думаю, что ничего бы не сказала. Когда такое происходит с кем-то, бесполезно что-то говорить. Я вспоминаю себя год назад: мне говорили, что это наверняка затянется дольше, чем на пару месяцев. Говорили, что самым самым тяжелым временем будет затишье. Говорили люди, которые с этим сталкивались. Но в таком состоянии ты вообще не можешь воспринимать ничего. Лично я вообще не воспринимала — то есть, я это слушала, но я продолжала надеяться. Я же с этим сталкивалась как журналист, и поэтому знаю, как правильно действовать, и что будет общественная кампания, и все разрешится относительно быстро. И мне в тот момент было вообще бесполезно что-то говорить.
Единственное, может быть, нужно было еще громче кричать в самые первые дни. Но, опять же, нам тогда было просто не до этого.
— Интересно, что ты не говоришь о том, что могла бы как-то поддержать себя и сказать, что ты все сможешь.
— Я еще не уверена, что все смогу. То есть, мне просто не хочется говорить, что я сейчас такая классная и сильная, потому что мне кажется, что это не так. Я думаю, что даже если бы я в тот момент сказала больше о себе заботиться, я бы не прислушалась к этому совету.
— Оглядываясь назад, узнаешь ли ты себя в этом человеке годичной давности, до 7 июля?
— Жизнь точно разделилась на «до» и «после». С одной стороны, мне очень нравилась жизнь, которая у меня была «до». Если бы я могла выбирать, я бы, конечно, выбрала, чтобы этого не случилось. Многие говорят, что «трудности — это точка роста». Я думаю, мы бы и без них прекрасно справились с ростом.
А с другой стороны, конечно, это вообще другой человек — я сейчас. Не могу сказать, лучше или хуже. Просто начинаешь воспринимать все вокруг иначе. Например, любые рабочие проблемы кажутся ерундой. Меня практически невозможно сейчас задеть словами, любые слова — ерунда по сравнению с тем, что со мной происходит.
Но все равно я думаю, что ментальное здоровье пострадало. Как бы я ни повзрослела за этот год, все равно у этого есть большая негативная сторона. Я не понимаю, с какими потерями мы выйдем из этого и как будем потом восстанавливаться. Но это будет необходимо.
Консультация психолога онлайн: доступная и безопасная терапия
Иногда со сложностями получается справиться самостоятельно, но бывает, что без помощи специалиста не обойтись. В Alter подобрать проверенного психотерапевта можно бесплатно, круглосуточно и без регистрации. А если вам нужна срочная помощь, в нашем чате поддержки 7 дней в неделю готовы подсказать удобное время для сеанса. Услуги психотерапии через Alter — это удобно, анонимно и безопасно.
